Жизнь под игом безумия.
Sep. 7th, 2017 07:44 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
babatoma Победу он одержал на вольном листе писчей бумаги, обнаружив в тяжелых грамматических конструкциях невиданную ранее, бронебойную и кумулятивную, силу русского слова. Щедринское предложение прожигает лобовую броню и взрывается у вас в мозгу.
Оно и узнается по этой божественной тяжести. «Он был ужасен. Но, сверх того, он был краток, и с изумительною ограниченностью соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством». Это ли не истинная поэзия?
Щедринский текст сочится печалью, гремит гневом и отблескивает презрением высшей пробы. Тем подлинным презрением, на которое имеет право только настоящий утопист. Это право покоится на опыте преодоления — и звериной тоске от ясного понимания, что твои усилия обречены. Что вязкая окружающая среда только булькнет, всасывая твою честную жизнь.
Тут — привет Сенеке — ничего и не остается, только стать стоиком. И, искривив рот жесткой усмешкой, остаться в твердых представлениях о нравственной вертикали. И до конца дней своих совать под нос веку забытые им прописные истины.
Век не нуждался в этом. Нераспроданный тираж собрания сочинений пылился у смертного одра "мрачного лицеиста".
"Вам кажется, что сатирик смеется? — писал столетие спустя Леонид Лиходеев. — Да он ревет белугой!"
Читатели Щедрина не сразу расслышали этот тоскливый вой. Суворинская рецензия на "Историю одного города" — конный памятник русской "патриотической" мысли, классика жанра! Писателю, создавшему полную типологию отечественной власти, выкатывали претензию в поверхностном знакомстве с родной историей. Засим гуськом шли: «отсутствие руководящей идеи», «неясность авторской позиции» и «старание позабавить читателя во что бы то ни стало»…
Ну и, разумеется, «глумление над народом», куда ж без этого? В те поры еще не было дурацкого слова «русофобия», выражались яснее.
А отчего бы, кстати, не поглумиться над народом, продолжающим тосковать по эффективному менеджеру Василиску Бородавкину? Как его еще пронять, самоеда упертого? Вопрос риторический, и не о том сейчас речь.
Речь — о вечной российской жизни под игом безумия.
Это тоже Салтыков-Щедрин. Так он оправдывался за то, что у него получилось смешно! «Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия».
Он полагал, что честность врача — его обязанность; что очевидная жалость автора к незавидной судьбе глуповцев искупает суровость диагноза...
Диагноз никуда не делся. Российский двадцатый век, не приходя в сознание, перевалил в двадцать первый, а Щедриным, раскрывши наугад, можно по-прежнему комментировать любую злобу метафизического русского дня. Власть продолжает держать народ в состоянии непрерывного изумления и, проворовавшись, напирать на патриотизм; просвещенная публика все никак не выберет между конституцией и севрюжиной с хреном, а глуповцы знай себе бунтуют, стоя на коленях.
Горько и безнадежно все это.
И единственная отрада — русский язык, которым описана сия историческая кунсткамера.
"Знал я, сударь, одного человека, так он, покуда не понимал — благоденствовал; а понял — удавился".
Какое счастье артикулировать это! Настоящее физическое наслаждение. И даже стоит повременить с удавкой ради возможности перечитать еще пару раз...
В. Шендерович о М. Салтыкове-Щедрине.
Оно и узнается по этой божественной тяжести. «Он был ужасен. Но, сверх того, он был краток, и с изумительною ограниченностью соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством». Это ли не истинная поэзия?
Щедринский текст сочится печалью, гремит гневом и отблескивает презрением высшей пробы. Тем подлинным презрением, на которое имеет право только настоящий утопист. Это право покоится на опыте преодоления — и звериной тоске от ясного понимания, что твои усилия обречены. Что вязкая окружающая среда только булькнет, всасывая твою честную жизнь.
Тут — привет Сенеке — ничего и не остается, только стать стоиком. И, искривив рот жесткой усмешкой, остаться в твердых представлениях о нравственной вертикали. И до конца дней своих совать под нос веку забытые им прописные истины.
Век не нуждался в этом. Нераспроданный тираж собрания сочинений пылился у смертного одра "мрачного лицеиста".
"Вам кажется, что сатирик смеется? — писал столетие спустя Леонид Лиходеев. — Да он ревет белугой!"
Читатели Щедрина не сразу расслышали этот тоскливый вой. Суворинская рецензия на "Историю одного города" — конный памятник русской "патриотической" мысли, классика жанра! Писателю, создавшему полную типологию отечественной власти, выкатывали претензию в поверхностном знакомстве с родной историей. Засим гуськом шли: «отсутствие руководящей идеи», «неясность авторской позиции» и «старание позабавить читателя во что бы то ни стало»…
Ну и, разумеется, «глумление над народом», куда ж без этого? В те поры еще не было дурацкого слова «русофобия», выражались яснее.
А отчего бы, кстати, не поглумиться над народом, продолжающим тосковать по эффективному менеджеру Василиску Бородавкину? Как его еще пронять, самоеда упертого? Вопрос риторический, и не о том сейчас речь.
Речь — о вечной российской жизни под игом безумия.
Это тоже Салтыков-Щедрин. Так он оправдывался за то, что у него получилось смешно! «Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия».
Он полагал, что честность врача — его обязанность; что очевидная жалость автора к незавидной судьбе глуповцев искупает суровость диагноза...
Диагноз никуда не делся. Российский двадцатый век, не приходя в сознание, перевалил в двадцать первый, а Щедриным, раскрывши наугад, можно по-прежнему комментировать любую злобу метафизического русского дня. Власть продолжает держать народ в состоянии непрерывного изумления и, проворовавшись, напирать на патриотизм; просвещенная публика все никак не выберет между конституцией и севрюжиной с хреном, а глуповцы знай себе бунтуют, стоя на коленях.
Горько и безнадежно все это.
И единственная отрада — русский язык, которым описана сия историческая кунсткамера.
"Знал я, сударь, одного человека, так он, покуда не понимал — благоденствовал; а понял — удавился".
Какое счастье артикулировать это! Настоящее физическое наслаждение. И даже стоит повременить с удавкой ради возможности перечитать еще пару раз...
В. Шендерович о М. Салтыкове-Щедрине.
